Дискуссия

РЕАЛИИ СЕЛЬСКИХ СООБЩЕСТВ БЛИЖНЕГО СЕВЕРА

Комментарий к публикациям в «Литературной газете»

ПОКРОВСКИЙ Н.Е.

Только три темы в современном российском обществе, по моим наблюдениям, немедленно вызывают массовый прилив эмоций. Это российский футбол (когда мы будем впереди планеты всей или уже впереди), Америка (почему она хочет нас уничтожить) и сельское хозяйство (деревня умирает, но традиции вечны и неизменны). Таков наш общественный дискурс, таковы болевые точки нашего общественного сознания. Не берусь судить обо все трех темах. Но вот о сельском хозяйстве хочу сказать особо.

«Литературная газета» 26 ноября 2008 года опубликовала пространное интервью со мною, посвященное состоянию сельской России и, более точно, перспективам Ближнего Севера. Ровно через два месяца та же газета поместила два полемических отклика на мое интервью. Мне кажется, весь этот блок публикаций примечателен не столько самим содержанием, сколько, так сказать, своим социологическим контекстом, а именно позициями авторов и соответствующими им, этим позициям, общественным тенденциям.

Начну с автора интервью, то есть с себя самого.

Действительно, я чисто городской житель. Родился на Тверской, тогда еще улице Горького, рос и учился в школе на Кутузовском проспекте, сейчас живу на Фрунзенской набережной. Иначе говоря, продукт городской среды и городской культуры per se. Правда, в моем детстве отец постоянно возил меня на летние и зимние каникулы на Селигер и Валдай, и жили мы в крестьянских избах (а не пансионатах, как это делают сейчас). Но признаем, что все это в жизни ребенка и подростка носило эпизодический характер.

Отметим и то, что никаких родовых корней, связывающих меня с российской деревней на обозримом историческом пространстве вплоть до 1917 года, у меня нет. Что же касается, отечественной истории, предшествовавшей 1917-ому, то не будем этого касаться, ибо большой перелом, переламывал и семейную преемственность.

В таком городском состоянии души и тела я пребывал вплоть до середины 1990-х годов. Правда, в 1970-е годы и позднее я многократно объехал с лекциями и как журналист весь российский Север, всю Восточную Сибирь и Дальний Восток. Но это были, скорее, региональные путешествия, а не специфически сельские. Припоминаю и еще один любопытный эпизод. В 1993 году я провел шесть месяцев в стопроцентно сельской местности, а именно в небольшом аграрном городке Уэйверли, штат Йова (США), где преподавал социологию в известном частном Уортбургском колледже. Это, действительно, была кукурузная «империя» Америки с фермерскими усадьбами, полями и микроскопическими поселками (автозаправка, два магазинчика, фаст-фуд забегаловка и все).

Но, интересное дело, в середине 1990-х, уже вновь работая в Москве, я достаточно неожиданно для себя самого обнаружил в себе два сильных драйва. Первый, так сказать, негативный. Полнейший внутренний дискомфорт от необходимостью жить в Москве. Это было не то чтобы осознанное отрицание этого города, а именно дискомфорт от соприкосновения с ним. (Справедливости ради, скажу, что сходные чувства я стал испытывать и испытываю по-прежнему к Нью-Йорку и Бостону¹, а про Лондон или Берлин даже и говорить не приходится.) А вот второй драйв, более сильный, стал толкать меня в направлении российского Севера. Объяснить его я тоже не могу и поныне. Сначала я попутешествовал в зимние месяцы по Вологодской области. Но точки приземления там не нашел, не случился контакт. На следующее лето случайно был приглашен в костромскую деревню и там бросил якорь. Сразу и бесповоротно. Видя вокруг себя россыпи социологического материала, со временем стал проводить исследования с группой ученых, моих единомышленников, частью московских, частью нет. Все это с годами выросло в большую исследовательскую работу, книги, конференции, посвященные Ближнему Северу России и его будущему. Возникли человеческие связи с жителями Костромской области, большие и малые проекты и много всего остального.

Да, формально я по-прежнему москвич и потому горожанин. В этом городе моя основная работа и множество социальных и профессиональных связей. Но, не скрою, душой я в костромской деревне. Простите за невольную откровенность. Она мне не чужая, не «дача». Это уж точно.

Исходя из этих, в чем-то паспортных, данных не мне судить, городской я человек или нет? Имею ли я право развернуто высказываться о сельском бытии или нет? Не знаю. Но все же высказываюсь, хотя и с профессиональной осторожностью.

За прошедшие годы, связанные с костромским селом и по итогам нашей исследовательской работы, пришел к нескольким непреложным для себя выводам. Кратко могу изложить их так.

Первое. Сельские регионы Ближнего Севера находятся в депрессивном состоянии. Это состояние можно называть социальной катастрофой, непрекращающимся кризисом, коллапсом. Как угодно. Но от эмоциональной возгонки терминологии суть дела не меняется. Вокруг областных и промышленных центров хозяйственная жизнь еще как-то существует в радиусе приблизительно 20 километров, вокруг районных центров—радиус 3-4 километра. В остальном пространстве идет подлинный провал социальной структуры, экономической жизни, расширяется черная дыра депопуляции населения, исчезновения поселений, наступления природы на некогда культивируемые территории². Отдельные островки цивилизации в виде относительно процветающих фермерских хозяйств и, возможно, еще каких-то «бизнесов» (туризм, охотхозяйства) серьезно принимать в расчет никак нельзя. На сегодняшний день они не более, чем осколки в океане быстро расширяющегося социального вакуума. Остаются лишь автомобильные трассы, по которым, как по артериям, идут (или шли) импортные товары и вывозилась экспортная продукция³. И по краям этих трасс еще теплится какая-то жизнь. И то остаточная. Но стоит отъехать на 2-3 километра в сторону от трассы, там наступает вечная тишина и угасание. С этим диагнозом, надо сказать, согласны практически все, кроме высокопоставленных, в основном столичных, чиновников, прожектерствующих с высоких трибун.

Второе. От фотографической фиксации факта перейдем к его анализу. Прекрасную советскую эпоху трогать не будем. Так можно дойти до Царя Гороха. Что касается последних пятнадцати лет новой России, то диагноз достаточно очевиден. Новый российский рынок сельской продукции и переработки (со всеми его диспропорциями монополизма и гримасами коррупции) перекроил географическую карту сельской России. То, что в том или ином месте еще совсем недавно было главными статьями сельскохозяйственного производства, а потому и поддержания экономической жизни местного населения, либо умерло (по чисто экономическим причинам), либо существенно видоизменилось. И здесь нет злой воли «плохого» правительства, «диверсии» против безопасности отечественного сельхозпроизводителя и т.д. Это объективные тенденции развития отечественной экономики, вольно или невольно даже без вступления в ВТО включенной в мировой экономический порядок с его преимуществами, но и с его не всегда приятным разделением труда и болезненными кризисами. Ближний Север в этих условиях оказался в наиболее невыгодном положении. Вся инфраструктура, возникавшая в течение многих десятилетий на основе прежнего географического разделения труда внутри СССР-России, оказалась подвешенной в воздухе, что немедленно сказалось на положении людей, живущих на Севере. И раньше-то жизнь здесь была не сахар, а теперь и вовсе. Экономика уходит из этих мест.

Третье. Изменить в ручном режиме макропропорции российской экономики не представляется возможным. Никакой социальный конструктивизм, «активная» политика возвращения к старым вариантам хозяйственной деятельности и мечты о прошлом великолепии не имеют смысла. Это или демагогия, или утопизм. Ни социологи, ни экономисты, ни социальные географы, никакие другие специалисты не фиксируют обоснованность данных тенденций. Упование на помощь государства и федерального бюджета по большому счету также бессмысленно. Ни один бюджет даже в жирные нефтяные годы не мог и не сможет выдержать дотационный режим, создающий более или менее приемлемый уровень жизни в сельских регионах Ближнего Севера. О не жирных годах и говорить не приходится. Вот такова жесткая картина и возникающая вслед за ней дилемма. Либо что-то делать здесь и сейчас, но делать по-новому, либо смириться, при этом роптать, жаловаться на судьбу и грешить на ученых, которые поставили какой-то не тот диагноз. Словно врач, только еще давший диагноз, виновен в болезни пациента по принципу: тот, кто принес дурную весть, тот и виноват.

Четвертое. Люди, не занимающиеся профессиональной социологий, подчас имеют превратное представление о том, что это такое. Одни думаю, что это распространение анкет, опросы и комментарии к ним. Другие уверены, что социология есть многозначительные рассуждения об обществе по всем вопросам и во всех направлениях—некое философствование по поводу всего на свете. Боюсь, глубоко заблуждаются и те, и другие. Как я много раз писал в самых разных публикациях, социология дает социальный анализ. Точка. Решения принимают государственные и политические сферы, общественное мнение, неправительственные организации и общественные движения, средства массовой информации. В противном случае, зачем бы им вообще существовать в системе социальных институтов общества, чем бы они занимались в практическом плане? Социологи не бездушные автоматы. Но они не могут и не должны впадать в оценочность, «духовность», философичность, политичность и эмоциональность. Это с неизбежностью понизило бы качество их анализа. Такие социологи никому не были бы нужны. И назывались бы они тогда как-то иначе, например, социальными терапевтами и врачевателями истерзанных душ. Конечно, социологи весьма часто предлагают не только анализ ситуации, но и возможные модели или сценарии дальнейшего развития событий, модели решений, но не сами решения. Выбор этих моделей целиком принадлежит другим. Исходя из этого, ученые, работающие в Угорском проекте в Костромской области, естественно, предлагали и предлагают всем вышеупомянутым общественным инстанциям свои рекомендации. Причем, эти рекомендации касаются исключительно угорского ареала с его специфики. Это для нас научный «кейс», интересный, с научной точки зрения и для возможного использования в других сходных ситуациях. Но в любом случае наша позиция состоит в том, что единого «общегосударственного» решения всех проблем всех регионов Ближнего Севера нет и быть не может. В каждом отдельном случае на уровне района (даже не области!) требуются отдельные решения, а до принятия этих решений и всесторонние исследования, подобные нашему, с тем, чтобы найти формулу выживания и устойчивого развития сельских сообществ в данной локализации. Лозунговые призывы: «Дайте инвестиции национального проекта!», «Завезем мигрантов-гостарбайтеров!», «Построим гиганты промышленной индустрии средь лесов и полей!» не выдерживают никакой критики. Нужна ювелирная работа местных и областных властей, учитывающая все данные, включая научные, и иные многочисленные факторы. Только таким системным, а не «шапкозакидательским» образом можно добиться сохранения и развития северных областей и регионов. Готовы ли к этому власти? Не знаю. Вопрос к ним. Но в любом случае эта работа потребует от них большой образованности, выдержки, умения говорить со всеми, а прежде слушать все заинтересованные стороны, рисковать и выигрывать. Наверное, надо любить свой край и свое дело. Временщикам тут ничего не достичь.

Вот приблизительно с этих позиций я и позволил себе высказаться в интервью корреспонденту «Литературной газеты». После публикации моего интервью развернулась (на форуме «ЛГ»), как это часто бывает, довольно беспардонная дискуссия. Беспардонная в том смысле, что никто особенно не входил в смысл моих слов, никто не размышлял и не приводил свои аргументы за и против сказанного мною, а зацепившись за какие-то мои фразы-маркеры, с порога принимался обличать, бичевать, навешивать ярлыки, заниматься личностью автор и т.д. Ни одного конструктивного предложения, спокойного суждения, альтернативной подсказки никто не сделал. Это был практически нерасчлененный поток эмоций не слишком высокой лингвистической и мыслительной культуры. Поэтому сухой остаток этой интернетовской дискуссии оказался минимальным. Прежде всего, для нашего исследования. Экспертная оценка в дискуссии даже отдаленно не просматривалась. Правда, с чисто социологической точки зрения этот форум оказался весьма показательным. Лишний раз я убедился в том, что как только некие социальные слоим и группы получают доступ к открытой трибуне Интернета, то в прорыв идет наиболее агрессивная и не слишком образованная часть Интернет-собщества. И это тенденция проходит практически по всем сайтам. Это отличительная черта новой Интернет-культуры, возможно, нашего завтрашнего дня в целом. Серьезные авторы и серьезные критики, как правило, держатся в стороне от сети. Все бы было неплохо («Кесарю кесарево, Богу богово»), но Интернет захватывает все большие интеллектуальные пространства, вытесняя иные поля культурной коммуникации. Эта линия обсуждения, впрочем, для иного разговора.

Но вот «Литературная газета» вслед за угасшей на форуме дискуссией по поводу моего интервью опубликовала два серьезных критических отклика на мой текст. Это уже не отвязанные посетители форума. За публикациями стоит работа редакторов и всей редакции. Тут случайные вещи не проходят. Поэтому я и отношусь к упомянутым публикациям по-другому. Необходимо ответить, ибо вопросы подняты принципиальные.

Публикация первая. Александр Бобров «Боленеутоляющее». Хорошее название. Точное. Это в ответ на заголовок моего интервью: «Средство от фантомных болей». Смысл читается сразу, мол, предложенные мною рецепты не болеутоляют. Автор, судя по всему, публицист, писатель—чувствуется рука. Отдельные яркие примеры, личный опыт, очерковые зарисовки, образный стиль. Все на месте. Литература она и есть литература, тем более в «Литературной газете».

Сходу А.Бобров довольно выборочно и не слишком точно излагает мою позицию и заостряет вопрос на том, что «настоящая» социология, в отличие от моей позиции, должна «сострадать» предмету своего исследования. Вместо этого у меня (по словам Боброва): «ни отблеска слезинки, ни отсвета сострадания к людям, к тому социуму, что населяет область исследования». Это, конечно, писательское преувеличение, некая метафора, изображающая меня неким киборгом от социологии. Но и мне, в свою очередь, хочется задать автору вопрос: «А зачем вам нужны мои крокодиловы слезы и потоки сочувствий? Разве и без меня их мало льется на страницах литературных газет и толстых журналов? Или нужен новый голос в этом хоре плакальщиков?» Постоянно в неограниченном количестве и абсолютно бессмысленно проливаются потоки слез. Этот плачь по деревне превратился в особый литературно-публицистически-политический жанр и, соответственно, форму коллективного сознания. Как только говорится слово «деревня», голос начинает дрожать и все вокруг разом начинают плакать и утирать слезы. Очень интересный феномен. Новая социальная плаксивость на грани коллективного невроза. Появилась и особая профессия, притом весьма распространенная—оплакиватель деревни. При этом за слезами и битьем себя в грудь, ни при каких обстоятельствах, не следуют хоть какие-нибудь конструктивные действия или, на худой конец, толковые предложения. Приведу и еще один сторонний аргумент. Положим, вы идете к зубному врачу. Как известно, это не слишком приятная акций. И вот дантист, посмотрев на вашу открытую полость, начинает причитать: «Да где же вы были раньше?! Вы же на пороге катастрофы! Теперь вам все это будет стоить пять тысяч долларов! Вы преступник по отношению к собственному здоровью!» Вопрос: этот плач и эти стенания конструктивны? Это то, что вам нужно в данных обстоятельствах? Вы придете вновь к этому зубному врачу? Думаю, что на все эти вопрошания ответим: нет. Мне, безусловно, ближе врачи, которые говорят по-другому: «Ваша проблема серьезная, но, в принципе, поправимая. Временное решение будет стоить столько-то. Долговременное—столько-то. Давайте вместе подумаем, как лучше поступить. Не беспокойтесь». Лично я хожу к таким врачам. А вам советую выбирать подобного рода социологов, а не псевдогуманистических профессиональных плакальщикам.

Здесь, однако, автор статьи, все еще оставаясь в поле обсуждения социологии как науки, прибегает к убойному аргументу, мол, великий русский социолог Питирим Александрович Сорокин был не «врачом» и диагностом от социологии, а создателем и радетелем идеалов в обществе, то есть эмоционально нагруженным мыслителем. Прочитав это, я испытал целый комплекс ощущений. Во-первых, сам не зная этого, автор статьи попал в самую точку в том смысле, что многие годы я изучаю наследие Сорокина, принадлежу к немногочисленному кругу тех, кто это делает в России и США (где Сорокин жил и умер), постоянно общаюсь с его сыновьями, живущими в Нью-Йорке и Бостоне, и его последователями во всем мире. Хотелось бы сказать многое о Сорокине, кстати сказать, основателе сельской социологии как научной дисциплины. Но это в другой раз. Во-вторых, думается, что автор статьи (и это не следует откладывать на потом) несколько некорректно передает нам букву и дух социологии Сорокина. На протяжении большей части своей жизни, как в России, так и в США, П.А. Сорокин как раз придерживался весьма объективистской, независимой и свободной от оценочных суждений позиции. Почитайте, к примеру, его «Социологию революции», где из описания и аккумуляции драматического и трагического социального материала делаются жесткие «врачебные» выводы и никаких эмоций. А ведь именно эта революция поставила Сорокина в прямом смысле слова к стенке в тюрьме в Великом Устюге (по совпадению нынешней родине Деда Мороза), и только чудо помогло социологу избежать расстрела, не говоря уже о многочисленных прочих унижениях и преследованиях в годы революции. Но в книге Сорокина вы не найдете «ни единой слезинки и отблеска сострадания», хотя и того и другого у него на душе было немало. Просто он занимался наукой, а не писательством. В этом и разница. Это разные сферы деятельности⁴.

Некоторая неувязка получается у автора и с понятием «идеал». А. Бобров представляет дело так, что я отрицаю социальный идеал, идеализирование как таковое и погружаю свой анализ в контекст циничного пересчета фактов и конструирования схем. На самом деле это не так. Причем здесь цинизм и отсутствие идеала? Зачем вполне успешным и, как говорится, состоявшимся московским профессорам из ведущих университетов столицы и институтов РАН, повидавшим все страны и континенты, с непонятным упорством на протяжении шести с лишним лет работать в заброшенных костромских деревнях? Что заставляет их туда постоянно ездить, не Куршавель же, в конце концов?

А ответ очень прост: идеал. Да, у нас есть идеал, просто мы о нем не говорим и не клянемся им на каждом углу и при каждом удобном случае. Более того, мы никогда в своем кругу его и не обсуждаем, ибо среди ученых неприлично рассуждать о горнем, мы по части дольнего. Но этот идеал есть, и я в ходе нашей полемики могу сформулировать его в нескольких словах. Кстати сказать, впервые в своей практике.

Мы любим ту страну, в которой живем. Но не абстрактно, как некую идею страны, а вполне конкретно. Любим ее культуру, ее людей, ее природу. Но для реализации своей любви (извините за пафос) мы хотим приложить силы не вообще, а на конкретном участке, где наши знания и экспертиза могут стать наиболее полезными в заданных обстоятельствах. Мы вполне уверенны, что на этом участке, клочке земли может воцариться спокойствие, умеренное процветание и вполне нормальная жизнь в согласии с обществом и природой, чего сейчас здесь нет и в помине. То, как это в идеале может быть достигнуто, и составляет нашу заботу и наш главный мотив. И больше ничего.

Примешивается и еще одно обстоятельство, о котором скажу. Жизнь страны и общества отнюдь не состоит только из политики высоких сфер и макрореформ. Наряду с ними существует низовая, «клеточная» структура общества. Там идут свои «химические» процессы, и они не менее судьбоносны для страны, чем большеформатная политика. Мы работаем на клеточном уровне, и пусть это никого не смущает.

Возвращаясь к статье, отмечу, что далее идут явные неточности уже по чистой фактуре моего текста. Автор статьи упрекает меня в том, что предлагая радикальное изменения форм ведения хозяйства на Ближнем Севере, я ссылаюсь на исторический опыт советской власти, а мол, эти формы, на самом деле, уходят в глубокую древность и вековечную традицию Севера, которую, получается, я злокозненно игнорирую. Скажу так.

Тотальное сельское хозяйство, покрывающее полями и фермами большие пространства Ближнего Севера, изобретение чисто советское. Такова была общая система, которая, танцуя от своего политического «идеала», накладывала на все регионы страны почти что одну и ту же матрицу. И вбивала в это гигантские деньги, не приносившие никакой радости никому. Исторически, говорю о Костромской области и особенно той ее части, что идет по правобережью Унжи (где, собственно говоря, мы и работаем), сельское хозяйство до революции здесь было неразвитым, мелким, подколодным. Все в основном жили лесом⁵. Исходя даже из этой традиции, коль скоро говорить о традициях, насильственное развитие тотального землепашества и животноводства в этих краях не есть вековой уклад, а лишь изобретение советской власти. И с уходом этой власти сам бог велит подумать о том, что есть что, и для чего все это нужно. Может быть, и нужно, как утверждают многие. Но судя по всему, не нужно, ибо ничего не рождается и не созревает в этих краях, а, наоборот, умирает и пустеет. Особенно в ситуации, когда и лесные угодья резко пошли на убыль и с каждым годом все более сокращаются. Вот и весь разговор о традициях без фантомных иллюзий.

Любопытен приведенный автором статьи пример с писателем Виктором Кривулиным, который ушел из города и организовал в Солигаличском районе общину, так сказать, отверженных, но занимающихся простым сельским хозяйством людей. Со своей стороны скажу, что подобный опыт в свое время осуществил известный актер Михаил Кононов, столь же известный предприниматель Герман Стерлигов, художник Владимир Любаров. Эти кейсы можно множить. Данный фактографический материал как раз социологическая сфера. Он свидетельствует о том, что на наших глазах постепенно начинается новый процесс, пока еще робкий и эпизодический, но, по моему мнению, многообещающий, когда большие зоны социального вакуума в сельской местности будут возрождаться через миграцию жителей больших городов и мегаполисов. Но не в старых форматах, мол, все брошенные деревни один к одному заселят новые мигранты из городов. Отнюдь нет. Возникнет новая форма хозяйствования и расселения, «очаговая». Об этом мы много писали в своих статьях, делая всевозможные предположения о том, чем будут заниматься эти люди, как они будут устраивать свой быт и свое бытие, кто они будут. Ясно одно, это будут отнюдь не обязательно «лица на ПМЖ», но они, скорее всего, начнут группироваться по профессиональным цехам, «духовные» землепашцы (на полурелигиозной и этической основе), экологисты, представители информационных технологий, для которых удаленная работа не препятствие, представители творческих профессий и другие категории, высоко ценящие качество жизни с позиций экологии и упрощенного постконсумеризма. Но в любом раскладе это будут не «дачники», а люди занимающиеся своим, достаточно доходоприносящим и производительным трудом, которому не нужны городские условия. А местное сельское хозяйство самым естественным образом будет сориентировано на этих новых сельчан, не считая отдельных производств, идущих на внешний российский рынок. И эта схема не мыслится в виде универсального решения для всего Ближнего Севера, она лишь возможный вариант для отдельных его локализаций, обладающих специфическим набором реквизитных характеристик. Так что же в этом такого плохого? В чем нелюбовь к земле и провинции? По-моему, как раз наоборот.

Не понравилось А.Боброву и пассаж из моего интервью, где я утверждаю, что основная сельхозпродукция, производимая в нечерноземных и южных районах страны, на порядок дешевле сельскохозяйственной продукции северных регионов. «Пусть кубанское масло, по уверениям социолога, пишет А.Бобров, и дешевле вологодского (хотя последнее—куда вкуснее), но Кубань всю Россию не прокормит». (Конец цитаты.) Очень любопытное суждение, поскольку заключает в себе двойную фактическую ошибку.

Во-первых, современное, т.н. «вологодское масло», продающееся в торговой сети больших городов, невысокого качества и фактически использует исторический бренд без должного содержания, что не есть хорошо⁶. Во-вторых, Нечерноземье и Юг России вполне могут прокормить всю Россию. И об этом говорят расчеты специалистов. Но есть в этих словах и третья, скрытая ошибка. Автор не удосужился почитать наши книги и статьи. А там черным по белому неоднократно пишется о том, что эксклюзивная, экологически чистая продукция местных производителей может и должна стать одним и важнейших источников дохода сельских сообществ. Эта продукция была бы востребована на российском и международном рынке в больших объемах. Но для этого надо хорошо думать, просчитывать схемы сбыта и маркетинга, использовать новейшее оборудование для производства и санитарного контроля качества. Следовательно, никто не говорит, что сельскохозяйственное производство на Севере надо сворачивать, напротив, говорится о том, что оно должно быть, но быть другим. И тогда эти новые производства и «бизнесы» могут дать совокупный доход, даже превышающий самые радужные ожидания местных сообществ. И, как нам кажется, следует обсуждать все эти варианты, в том числе и на страницах уважаемой «Литературной газеты», а не молиться на то, чего уже нет и, слава Богу, не будет.

Свою статью уважаемый А.Бобров завершает глухим мрачным пророчеством: «Кризис еще раз доказывает, что Россия не возвращается к традиции, не возрождается, как уверяют нас с экранов, а продолжает двигаться в никуда. И в новую райскую жизнь на нетронутой сельской природе Севера—«Чистый воздух станет главным богатством!»—которую рисует группа социологов, кто же попадет?» (Конец цитаты.)

Ну, прежде всего, если так представлять дело, как это делает публицист, то надо, как говориться, тушить свет и совершать коллективное самоубийство для пущей радости. Согласимся, это не совсем то, что ожидается. По поводу саркастического упоминания чистого воздуха. Боюсь автор не очень знаком с достижениями экологии и экономики природопользования. Чистая питьевая вода уже в России стала дорогим продуктом питания, стоит лишь заглянуть в ближайший продмаг от Калининграда до Владивостока. На очереди атмосферный воздух. Он уже консервируется и в перспективе будет предлагаться в широкой торговле. И потому ирония здесь совсем неуместна. Вода и воздух через десятилетие, если не раньше, превратятся в ресурс, равный по значимости нефти и природному газу. Подумайте об этом без снисходительной улыбки, а здраво и рассудительно, на основе знакомства со специальной литературой. И тогда богатства Ближнего Севера в ваших глазах несколько поменяют краски.

По большому счету, я согласен с А.Бобровым, что пока Россия не возрождается. Но это невозрождение не в последнюю очередь объясняется позицией плакальщиков и традиционщиков по поводу села, которых повсюду еще немало.

Критическая заметка Н.В.Беловой «Убрать с глаз?». Тот же номер «Литературной газеты», в подбор к статье А.Боброва. Опять же в пику моему интервью, но несколько в ином жанре. Это материал не писательский, а, так сказать, из глубинки, «с мест». Автор подписывается «сельская жительница». Что ж, в этом и ценность материала, по крайней мере, в моих глазах. В первых абзацах сразу же немного иронии и сарказма в мой адрес. Но это святое, как ведется, нужно слегка принизить оппонента, ибо, подумаешь, «профессор», знаем мы этих профессоров. Я не обижаюсь, на селе так принято. Давайте по существу.

Н.Беловой опять-таки не нравится тезис, что социология, прежде всего, ставит диагноз. «Но, позвольте, диагноз вам поставит любая сельская старуха—деревня умерла. Экономически умерла. И возрождать провинцию, судя по всему, никто не собирается». (Конец цитаты.) Увы, сплошные неточности. Да, конечно, всем и без привлечения социологов очевидно, что деревня у роковой черты. Но в чем конкретно социальная болезнь, из чего она конкретно возникла и каково ее протекание—это совсем не очевидно не только для «сельской старухи», но и для ученых мужей. И вот тут-то комплексный социологический анализ просто необходим, без вариантов. Необходим для создание новых моделей будущего все той же сельской местности. Далее у Н.Беловой: деревня умерла, о чем говорить. У меня: нет не умерла, а еще жива. У меня: и возрождать провинцию хотят. Не знаю, многие ли и немногие, но определенно хотят. Хотя бы наш проект в своей отдаленной цели. Да и много других специалистов этим озабочены. Вы просто их не знаете и их публикаций не читаете. А жаль.

Следует и скрытый упрек в мой адрес, мол, я городская «штучка», а автор письма «сельская жительница». И потому ей с близкого расстояния все виднее и все больнее, чем заезжему московскому профессору. Выше я уже писал, что совсем я не «заезжий». Но, наверное, в глазах моего сельского критика, вовсе пока еще и не свой. Отвечу так. Для того чтобы ставить диагноз и лечить, врач не должен болеть болезнями, которыми болеют его пациенты. И когда вам больно, вы все-таки идете к нему, к не болевшему вашей болезнью соседу. Правда? Так и в социологии. Нас учили в университетах, как проникать в суть дела, используя наши особые инструменты. При этом не превращаться в чистых теоретиков, а быть в гуще событий и общаться с вполне живыми людьми. Для этого ученых и готовят, и это называется высшим образованием, и это называется профессией, а в каждой профессии есть уровни высокой квалификации. Мы не всезнайки, не загадочные гуру, вещающие истину. Мы специалисты. И хотя мы не живем в деревне двенадцать месяцев в году, но, поверьте, этого для целей нашей работы и не требуется. Основываясь на научных данных и методах мы имеем право говорить, в том числе и о российском северном селе.

Сельскую жительницу явно задело мое не слишком комплиментарное суждение о неустроенности сельского быта, о грязи, неокультуренности жилищ, отсутствии элементарной народной эстетики. На взгляд любого наблюдателя, это очевидная тенденция, хотя и исключения бывают, к счастью. Автор письма Н.Белова негодует в мой адрес, мол, на какие деньги наводить всю эту эстетику, когда вокруг развал и времени ни на что нет. Все правильно. Но лишь частично. Дело в том, что на своем приусадебном участочке земли, в своей избе с легкостью можно создать порядок, убранство и нормальный быт с практически городскими удобствами. И все это либо бесплатно, либо за бесценок. Но неприятная правда состоит в том, что у большинства современного сельского населения к этому абсолютно не лежит душа. Дело не в отсутствии ресурсов, а деградации культуры быта. А за всем этим идет развал в головах. А за «головным» развалом следует и развал хозяйств. (Тут прямо по Максу Веберу, а не Карлу Марксу, скажу я для коллег-социологов.)

Если по-другому, то скажу так. Весь мой опыт работы на Ближнем Севере убеждает меня в том, что даже на дистанции последних пятнадцати лет в большинстве хозяйств и в большинстве сельских сообществ можно было удержать уровень более или менее нормальной жизни и, используя все наличные, пусть и ограниченные ресурсы, не разрушиться. Но этого не произошло, прежде всего, по причине катастрофического отсутствия солидарностей в сельских сообществах, желания и умения координировать свои действия с другими, кооперироваться, договариваться об общем интересе. Развал села шел от уровня общественного сознания, а не трудностей материального порядка. Однако жители села в большинстве своем думают как раз в противоположном ключе. Постоянно слышишь стенания об отсутствии техники, «горючки» и всего прочего. Но совершенно ясно, что будь все это и все остальное в полном изобилии, то сегодня мало что изменилось бы. Цитата: «Дайте людям достойно зарабатывать в провинции—и исчезнут кривые заборы и дырявые крыши, появятся добротные дома». (Конец цитаты.) Радикально не согласен. Разор в головах с легкостью разрушит любые инвестиции и экономические проекты. Завершится все массовой «тащиловкой». Примеров тому легион. Посмотрите окрест. Это справедливо и для деревни, и для города. Здесь и везде экономика должна идти нога в ногу с культурой и ценностными ориентациями, притом миллиметр в миллиметр. И никак иначе.

Далее автор представить нашу позицию в сатирически-юмористически-саркастическом ключе. Так, по крайней мере, она решила отреагировать на текст моего интервью. Вольному воля, но, думается, это наиболее неконструктивная позиция. Ну, посмеялись, не проникнув в суть вопроса, в очередной раз поласкали собственные наболевшие мозоли, а дальше что?

В конце письма звучит приговор всему нашему обществу и всей экономике. Село, по выражению Н.Б.Беловой, это тот же детский сад. И говорить о его прибыльности (и детского сада и села) в таком случае бессмысленно⁷. Село должно быть поставлено на вечную дотацию как наш общенациональный «детский сад». Не знаю, как кому, но мне было бы стыдно занимать такую позицию неизбывного иждивенчества. Даже среди людей с тяжелой физической инвалидностью преобладает позиция борьбы за самодостаточность. И это вызывает большое уважение, что в итоге приводит к личному росту и полной адаптации даже самого тяжкого инвалида. Письмо сельской жительницы и ее пафос, извините меня, такого чувства уважения у меня не вызывают. С таким иждивенчески-инвалидным синдромом и в самом деле пора бесповоротно сходить с исторической сцены и тушить свет.

Итак, два консонантных материала в «Литературной газете» по поводу моего интервью о северной деревне. Интервью и сопровождающие его полемические статьи, надо думать, скоро забудутся, как и любой другой газетный материал. Жизнь все это перемелет. Но осадок остается. Он в том, что, по большому счету, разговора заинтересованных собеседников не получилось. Большие затраты умственной энергии вновь отопили космос. Ей Богу, жаль. Когда будут другие разговоры, тогда возникнут и другие идеи. Возможно, за ними последуют и великие дела. А пока вот так. Высказались и разошлись.

---

Обсудить на форуме